Ородрет

    Вторым сыном он был у отца и матери. Вторым - а после него родилось еще два сына и дочь. Казалось бы - не самый младший, не средний даже, но слово это - "второй" - оказалось главным. Материнское имя его, амилессэ, было Артаресто, "Высокий покой". Отец, Финарфин, подождал, присматриваясь, но другого имени не дал - не было нужды. Должно быть, кровь ваньяр сильнее сказывалась в нем, нежели в остальных детях Финарфина. Поколение, к которому он принадлежал, было самым многочисленным - и самым ярким. Трудно было не затеряться среди братьев, родных и двоюродных - каждый был на особицу, каждый стремился превзойти прочих, найти и развить свой дар - многим это удавалось, прочие тянулись следом, соперничали, случалось, ссорились. Артаресто - не стремился. Рядом с солнечным сиянием старшего брата, Финдарато, бешеным огнем самого младшего, Айканаро, стальным блеском третьего, Ангарато, он казался бледным и незаметным, и даже золотые волосы, знаменитые золотые волосы дома Финарфина, не выделяли его в толпе. Мать относилась к нему спокойно, без восторженного обожания, которое досталось старшему, без болезненной жалости - ею, по неведомой причине, был наполнен каждый взгляд, обращенный к младшему, без восхищения, доставшегося дочери, Артанис, что родилась последней. Иногда она коротко обнимала его - и только. Отец... Кажется, он узнавал в нем себя - а мало кто доволен собой. К крови ваньяр в Артаресто прибавлялась еще кровь матери, тэлерэ - и не вверх, а вглубь был устремлен его взгляд.
    Все были удивлены, когда он попросился в ученики к Румилу - никто не замечал за ним ни умения, ни желания сочинять. Его занимали очертания букв, связи, возникающие между линиями на листе, образом, возникающим в сознании и звуками голоса. Само умение писать было еще внове - и Артаресто одним из первых понял, что это - тоже искусство. Других занимало содержание - о форме он задумался одним из первых, но мало кому говорил об этом. Мастер Румил сначала посчитал его старания излишними - главным все-таки был смысл, но со временем, глядя, как совсем еще юный эльда целыми днями корпит над свитками, начал кивать одобрительно.
    Более всего с этим, внезапно открывшимся его даром, носился старший брат, Финдарато. Он, впрочем, одарял своим сиянием всех - и его на всех хватало, но Артаресто был благодарен, хоть и не искал признания. Как ни странно, стараниями Финдарато нашлись такие, кто оценил его труды, и более того - пожелал учиться новому делу. Это было забавно - тихий, незаметный Артаресто - и учит кого-то, как настоящий мастер!
    Все-таки он был из дома Финвэ, дома короля - и это сказалось, хотя и странно. Он стал хорошим учителем, даже для тех, кто был старше его. Среди его учеников были не только нолдор - их как раз оказалось меньшинство, но и ваньяр, и тэлери - родичи его матери. Именно они стали ему... друзьями? Нет, это слово вряд ли подходило. Скорее - оберегали его, как оберегают что-то хрупкое. Артаресто был сразу и рад, и раздосадован - такая забота льстила, но он не привык подпускать кого-то слишком близко. Финрод смеялся: "Смотри, брат, у тебя уже появилась своя дружина! Как тебе это удается - опережать нас?"
    Но все-таки жизнь его изменилась, он с меньшей неохотой приходил на многолюдные праздники - и куда меньше стали докучать ему двоюродные братья, сыновья единокровного брата Финарфина, Феанора. Не все - но раньше трое средних не упускали случая отпустить то, что, по их мнению, считалось веселой шуткой. Он даже несколько раз ездил на охоту - конечно, не с Феанариони, а с сыновьями другого отцова брата, Финголфина. Но возвращался, облегченно вздыхая, лишь в свою мастерскую, к перьям и краскам для письма - их он тоже делал сам, к свиткам, аккуратно разложенным и подписанным - и к внимательным глазам и молчанию учеников. Но с некоторых пор молчание слишком часто нарушалось мгновенно вспыхивающими и мгновенно, под его взглядом гаснущими, спорами - о Мелькоре, что ныне был прощен и свободно ходил меж эльдар, о новом оружии, которое он научил делать - и слишком часто то один, то другой обзаводились этим новым оружием - мечом - и приносили его в мастерскую, говоря - посмотри, Артаресто, как он прекрасен! Мечи, в самом деле, были прекрасны, но это была чуждая, непонятная красота, невозможная здесь, рядом со свитками.
    Впрочем, меч он все-таки получил в подарок от тех же учеников - и не смог обидеть их отказом. Пришлось учиться и ему - но ни мгновения сверх необходимого. Мастерская стала спасением, тихой пристанью, какой для его родичей - тэлери было Альквалондэ - и оказалась столь же ненадежной и шаткой, неспособной защитить.
    Жизнь, что текла столь медленно и размеренно, все ускоряла свое течение, пока не подхватила и не понесла его, вместе с остальными, неведомо куда.
    Феанор, откинувший перед изумленной толпой крышку ларца и держащий в руках живой свет - будто возможно кому-то держать свет в руках. Разговоры о новых - точнее, оставленных когда-то - землях за морем, которые пока свободны, но вот-вот будут отданы "младшим детям Эру" - никто не знал точно, кто они, эти "младшие", но их заранее опасались. И самое, в то время казалось, страшное - ссора между Феанором и Финголфином, меч у горла старшего сына Индис, суд и изгнание.
    Затишье, что наступило после - ибо Мелькор, разоблаченный, бежал - было затишьем перед бурей. Тьма, упавшая вскоре на Валинор, ударила всех, но Артаресто хорошо изучил тень, что жила в его душе - и устоял там, где пали духом сильные.
    В первый раз говорил он в собрании, в первый раз без страха встал рядом с отцом и поддержал его - и сохранил спокойствие, когда обезумевший Феанор выкрикивал слова клятвы, а сыновья его клялись вслед за ним. Но безумие оказалось заразным - и ужасно было слышать слова о мести, гордости и новых, свободных от власти валар землях из уст родной сестры. Ни мгновения не сомневался Артаресто, как должен поступить - он и помыслить не мог, чтобы уйти, бросив отца и мать, дом и мастерскую. Но страсть Феанора, словно пожар, зажигала сердца - и те, кто призывал одуматься и остановиться, уже заговаривали о долгом пути и быстрых сборах. Даже младшие, виновато оглядываясь на отца, взахлеб обсуждали что-то с сыновьями Финголфина. Даже Финдарато... Артаресто вгляделся, сколько позволял свет факелов - нет, брата безумие не коснулось, но он был и оставался старшим - и не мог отпустить младших одних. Значит... Значит, должно идти и ему. Он понял, что отец рассуждал так же, когда отряд - едва ли не все нолдор Валинора - двинулся в путь, и они, дом Финарфина, шли последними. Женщины.… Даже дети!
    Он не хотел - не мог - вспоминать, что было потом. Кровь, стекающая, растворяющаяся в морской воде, страшный крик матери, громовой голос откуда-то с небес, проклинающий - навсегда отрезающий путь назад. Голос, разделивший нолдор на тех, кто внял ему - и тех, кто решил уйти. Отец оставался - ради других оставшихся, ради матери и ее родных - кто-то должен был искупить эту вину. Если бы он хотя бы кивнул, призывая! Хотя бы посмотрел! Он посмотрел, конечно - но лишь прощаясь. Финдарато, Артанис - на них взгляд отца задержался дольше, но и это было всего лишь мгновенье - надо было спешить.
    Дальше были лебединые крылья украденных кораблей - никто из дома Финарфина и помыслить не мог, чтобы взойти на них - зарево пожара на горизонте, и после - Хелкараксэ. Здесь, на вздыбленном льду, Артаресто понял, зачем он шел - чтобы быть рядом. Чтобы каждый взгляд Финдарато - беглый, через плечо, встречать, понимая без слов. Чтобы подхватывать и тащить, уговаривать и утешать - это он, молчальник, уговаривал отчаявшихся! - да что там - так же глядеть на тех, кто некогда, в блаженстве Амана, были его учениками, а теперь, в самом деле, стали дружиной. Путь был бесконечным, отдых - слишком коротким, потери - нестерпимыми. Свет факелов выхватывал лишь десяток шагов, и едва ли измученные изгнанники поняли бы, что достигли Эндорэ, если бы не свет, засиявший вдруг с небес, как последнее благословение покинутого ими Валинора. Итиль всходила над миром, и в ее свете стал виден берег - та самая новая земля, которой они жаждали.
    Она и вправду оказалась землею чудес. Еще быстрее одно чудо сменялось другим, и привыкнуть стало возможно лишь потому, что после Хелкараксэ мало что пугало и удивляло пришельцев. Первый восход солнца. Первая битва - и первый встреченный враг, настоящий враг, с которым можно сражаться и побеждать - орки. Первое открытие: сражение - это тоже работа, и одни справляются с ней лучше, а другие хуже. Младшие братья, для которых война стала не работой - искусством. Весть о гибели Феанаро, о пленении его старшего сына Майтимо - и почти сразу же - весть о его спасении! Власть, перешедшая от дома Феанора к дому Финголфина, в честь этого спасения и в искупление вражды. Здесь, кажется, время угомонилось и замедлило свой бег. Надо было жить - строить жилье, добывать пропитание, обживать те самые вожделенные просторы - и каждый вправду мог взять себе столько, сколько был в силах.
    Братья отряжали разведчиков, расспрашивали серых эльфов, синдар, исконных жителей Эндорэ, отправлялись в гости к королю их Элу Тинголу, родичу матери. Артаресто не коснулось и это. Он знал - ни земель, ни власти ему не надо, а тем, что нужно, можно заниматься, лишь укрепившись и выстроив надежную защиту против Мелькора, которого иначе как Морготом, и звать перестали. Финдарато же просторы завораживали. Он, вскоре нашедший самое удачное для крепости место на острове среди большой реки, называемой Сирион, сначала покидал строительство на короткое время, оправдываясь в своих частых отлучках. Потом, увидев, что дела идут своим чередом, стал уезжать надолго, а, возвращаясь, привозил удивительные вести. Однажды, возвратившись, брат окликнул его - Ородрет! - и в ответ на вопросительный взгляд рассказал, как странно изменился здесь язык, и как Элу Тингол запретил в своих пределах говорить на языке Валинора. Придется и нам привыкать - добавил старший - сестра наша выходит замуж за синда, родича Элу. Все мы теперь - жители Эндорэ: Финрод, Ородрет, Ангрод и Аэгнор. И Галадриэль - так назвал ее будущий муж, и она приняла это имя. А я пригласил сюда мастеров из синдар - к чему открывать все заново, если можно перенять у них?
    Крепость была построена - и получила имя Минас-Тирит, Башня-Страж. Для Ородрета и его дружины было отведено одно крыло - и только сейчас он понял, как не хватало ему уединения и тишины. Вернулось хотя бы это - учеников было не вернуть. Даже те, кто выжил, наравне с воинами Финрода ходили в караул, отправлялись в вылазки - и требовали приказаний. К счастью, пока Финрод был в крепости, все подчинялись ему - но разве можно было удержать Финрода! То он отправлялся на восток, к сыновьям Феанора, то к сестре в Дориат, то на праздник к государю Финголфину. Впрочем, орки, устрашенные мечами нолдор, показывались редко, а воды и вовсе боялись, так что не нападения и не трудностей опасался Ородрет, оставаясь в крепости за главного - но необходимость распоряжаться и главенствовать поначалу угнетала его неимоверно. Потом стало легче, но еле заметная тень лежала на всем, и по утрам, просыпаясь, он спрашивал себя - что сегодня не так? И вспоминал - Финрода нет. Начали прибывать приглашенные синдар - летописцы, целители, знатоки искусств и ремесел. Расспрашивая их, Ородрет согревался сердцем - он понял, что большей частью Финрод заботился именно о нем. Пришедшие везли с собой свитки, написанные знаками, созданными здесь, в Эндорэ, охотно учили его, и, несмотря на запрет, учились сами.
    Главное - для него - чудо Эндорэ возникло перед ним в главном зале крепости пасмурным осенним утром. Доложили, что прибыли вести из Дориата, от сестры, и что прибывший желал бы остаться в крепости и познакомиться с мудростью нолдор. Ородрет терпеливо выслушал и кивнул - такое случалось часто. Вестник вошел - и оказалось, что это нис, а не нэр. Невысокая, как многие синдар, темноволосая и зеленоглазая, очень серьезная - она назвалась Тэлиэн, поклонившись, передала письмо, а на его вопрос - какой же мудрости она хочет научиться? - ответила:
    - Я бы хотела учиться у тебя, лорд Ородрет, искусству переписывания свитков. Там, у нас, это искусством не считается, но твоя сестра, леди Галадриэль, рассказала мне о тебе, и я поняла, что должна увидеть все своими глазами.
    - Что - все? - спросил он, осознавая, что говорить с ней вот так - сидя на троне - невозможно.
    - Мне сказали, - продолжала она, пока он спускался по ступеням и шел к ней, - что ты умеешь так записывать слова, что эти записи сохраняют даже запах, даже прикосновение! Это правда?
    Он остановился:
    - Когда-то я мечтал об этом, но достичь так и не сумел. А сейчас... здесь не место для подобных забав. И учеников у меня больше нет. Но ты, конечно, можешь остаться - моя мастерская слишком давно пустует, а это нехорошо.
    Она осталась. Позже, когда он узнал, что означает на языке синдар ее имя - а значило оно именно "Забава" - он решил попросить прощения за свои слова. Он не думал, как ее присутствие может преобразить мастерскую - хотя уже догадывался, что с ним случилось. Мастерская была прежде просто местом, где он работал - или мечтал работать, но теперь, переступив порог, он увидел место, где хотел бы жить - здесь, в этой так хорошо знакомой и в то же время неузнаваемо изменившейся комнате - и с ней. Стремительно, в три шага, пересек он мастерскую - Тэлиэн сидела, склонив голову, у стола и прилежно размешивала краску в чернильнице - и, не боясь показаться смешным или неуклюжим, упал перед ней на колени.
    - Госпожа моя Тэлиэн! - она обернулась, неловко толкнула плошку с краской, алое пятно расплылось по столу. Дурной знак? Не важно!
    - Госпожа моя! - повторил он, и она, прочтя, должно быть, все в его глазах, тихо, счастливо рассмеялась и поцеловала его в лоб.
    Он будто выздоровел от долгой - длиной в целую жизнь - болезни. Он торопил со свадьбой, слал гонцов к Финроду и младшим, к государю Финголфину и его сыновьям, и даже ежедневные заботы не сердили его больше - все совершалось само собой. Финрод, наконец, вернулся, и Ородрет, взглянув на брата, различил в нем такое же жадное нетерпение, такое же ожидание и надежду. Сияние его, казалось, обнимало и возносило вверх всех - и братьев, и Тэлиэн - всю крепость. "Я нашел! - повторял он - Я построю город, равного которому не будет, неприступный и прекрасный! А эта крепость, что принесла счастье тебе, брат мой, останется твоей - и мы сыграем здесь твою свадьбу!" Ородрет прислушался к себе - и понял, что былая досада ушла, растворилась бесследно. Он сможет - сейчас этот груз по силам ему. С ним оставалась его дружина, оставались синдар, пришедшие прежде, и родичи Тэлиэн - свои.
    Финрод присылал вестников, рассказывал о своем пещерном городе, о знакомстве и дружбе с гномами, наградившими его новым именем - Фелагунд, высекатель пещер, о братьях, дорвавшихся до степного простора Ард-Гален. Ородрет - просто жил. В те годы лишь однажды тень омрачила его душу - в самый, казалось бы, светлый день, когда Финрод созвал братьев на праздник. Построен был Нарготронд, выиграна Победоносная битва - будущее казалось почти безоблачным, и странно прозвучали среди веселого пира слова старшего брата: "Когда-нибудь и я дам клятву, исполню ее и уйду во тьму свободным, и не сохранится после меня ничего, что мог бы унаследовать мой сын". И взглянув на Ородрета, добавил: "У тебя, брат мой, кажется, ожидается не наследник, а наследница?" Ородрет поглядел на жену - и тень исчезла.
    Дочь родилась на исходе зимы, и получила золотые волосы отца, зеленые глаза матери и присущее им обоим умение погружаться в себя. Немного детей было в крепости, и девочку, получившую имя Финдуилас, любили и баловали. Долгий мир - так потом назовут эти годы. Долгий - Финдуилас подрастала среди каменных стен, рассылались дозоры по берегам Сириона, воины оттачивали свое мастерство, а враг был осажден и, казалось, почти не опасен. Тэлиэн уговорила мужа вернуться к свиткам, и они вдвоем смогли создать многое. Ородрет думал иногда, как посмеялись бы сыновья Феанора над его величайшими открытиями - краской, не выцветающей и не стирающейся от времени, полым расщепленным не конце стилом, новыми начертаниями знаков, восстанавливающими в сознании, как мечтали они когда-то, цельный образ написанного. Это было уже искусство на грани волшебства, оно творило неведомые прежде чары, и Ородрет отсылал свитки Финроду - тот мог оценить и понять, и в Дориат, менестрелю короля Тингола, Даэрону. А Финрод писал ему о своих открытиях, главным из которых были те самые "младшие дети Эру", которыми их некогда пугал в Валиноре Мелькор. Долгий мир.
    Все оборвалось внезапно. Ему снился огонь, несущийся навстречу и пожирающий траву, боль, чужое имя, последним усилием слетающее с обугленных губ, звон стали, снова - боль и кровь, отчаяние, какого он не знал с Альквалондэ. А потом, уже полупроснувшись, он ощутил пустоту - там, где раньше жили в его сердце ярое пламя Аэгнора и стальной блеск Ангрода. Братья погибли. Он прислушался: Финрод был жив. Раньше, чем пробрались в Минас Тирит усталые, израненные вестники, появились орки. Они скалились с обоих берегов, наглые, сытые, упившиеся кровью - и дружина была слишком мала, чтобы сделать вылазку и сразиться с этими ордами, хотя сердца горели у всех. Добровольцы просились на разведку и дальше - в Нарготронд: он позволил. А потом дошли вести и в первый раз прозвучало: Дагор Браголлах, битва Внезапного пламени. Аэгнор, погибший в огне, Ангрод, до последнего защищавший тело брата, Финрод, чудом - с помощь людей, принесших ему клятву верности - спасшийся от гибели.
    Прорванная осада. Сыновья Феанора, едва уцелевшие, но уцелевшие - все; нашедшие приют в Нарготронде Куруфин и Келегорм (это тоже странно резануло). Снова - Аэгнор и Ангрод.
    О себе и о Минас Тирит поначалу не задумывался, но позже, успокоившись немного, понял - он будет следующим. Воды пока хранили крепость, но невозможно было оставаться в ней безвылазно, хотя бы ради пополнения припасов - они выходили и бились, а потом отступали обратно, хранимые Сирионом. Они держались, даже когда пришла весть о гибели государя Финголфина - как раз в это время напор орков немного ослаб, словно раны, нанесенные Морготу, ослабили и его слуг. Крепость держалась еще два солнечных года - пока однажды гогот орков не стал особенно громким и издевательским, и, выйдя на стену, Ородрет в первый раз увидел Саурона. Странное существо, стоявшее на берегу - получеловек, полуволк - повернуло голову и уставилось, казалось, прямо в глаза. Зрение вдруг обострилось, а все вокруг странно отступило и поблекло - остались только двое. "Отдай мне крепость!" - прогремело в ушах. Он смог выдержать и ответить - нет. "Я возьму ее! И всех, кто в ней есть - твоих воинов, твою дочь, твою жену!" - Ородрет старался закрыть слух, но тщетно, слишком неравны были силы. Он повернулся и сбежал, почти скатился вниз, под защиту стен, а вслед летело: "Я отпускаю тебя! Ты слаб, и не хочешь быть сильным - забавно! Посмотрим, на что ты способен!"
    Он собрал совет - всем было ясно, что им не устоять, и надо готовиться к отступлению. Река, спасавшая их до сих пор, должна была стать и дорогой к спасению - если б не Саурон. Пришла ночь, и вместе с темнотой на крепость опустился бездонный ужас, заставлявший прыгать со стен в воду, бросаться грудью на меч, бежать к подъемному мосту и стараться опустить его. Никто не слушал приказаний, да и отдавать их было почти некому. Ородрета, Тэлиэн и Финдуилас этот ужас не затронул - и они решили, что Саурон нарочно избрал для них такую пытку - видеть, как крепость рушится изнутри. Вразумить было невозможно - оставалось защищаться. Они пробились к мастерской и заперлись там. Задыхаясь, он обернулся, чтобы зажечь свечу, хотя темнота в комнате не была обычной ночной темнотой - и замер: над его свитками, любовно и бережно разложенными на полках, струилось слабое сияние. Тэлиэн рванулась вперед, схватила и развернула один - кажется, травник - и, бросившись к двери, подняла его перед собой. Шум и крики по ту сторону стихли, сменились недоуменным шепотом, потом раздался голос: "Лорд Ородрет, ты здесь? Отопри, оно уже кончилось!" Взглядом попросив Тэлиэн спрятать свиток, он отпер дверь - воины толпились там, в испуге глядя на порубленное дверное полотно.
    Надо было уходить, пока Саурон не прознал о свитках - и Ородрет приказал трубить сбор.
    Подземный ход вел их из крепости, дальше нужно было переплыть реку - и добраться до более безопасного левого берега. Женщины, дети, раненые - и воины, которые станут сопровождать и защищать их. Остальным предстояло остаться и отвлечь Саурона. Финдуилас уходила, Тэлиэн отказалась наотрез. Она торопливо, не обращая внимания на его уговоры, носила из мастерской свитки и раздавала их уходящим и остающимся. На нее не сердились - знали, как она трудилась над ними - не мудрено, что пытается теперь сохранить созданное ею! Финдуилас обернулась, кивнула - до встречи! - и тоже скрылась во тьме. Вскоре пошла вторая волна ужаса. На этот раз Саурон, кажется, не пощадил никого. Ородрет казался себе мелкой букашкой, на которую вот-вот опустится черный гигантский сапог. Хотелось сжаться в комок, уползти, забиться в щель. Тэлиэн оказалась рядом, протянула свиток, и они ждали, вдвоем держась за него и чувствуя, как проникают внутрь и изгоняют темноту слова - это оказалась запись песен синдар.
    Они держались еще три дня. На исходе третьего Саурон пошел на приступ. Орки, кажется, навели мост и лезли уже на стены - но встретить их было некому - он приказал отступать всем. Его уговаривали возглавить отступление, идти вперед - но насылаемый на них ужас перевешивал, и воины, бестрепетно выдерживавшие прежде атаки орков, толпились, отталкивая друг друга и лишь на время приходя в себя. Уйти не успели, конечно - и Ородрет еще раз увидел Саурона, расхаживающего по двору крепости. Саурон искал... его? "Как ты сделал это, червяк? - опять загремело в ушах. - Ты, ничтожный, слабый, никчемный - как ты мог?" И короткое - живьем! Те немногие, что еще оставались с ним, бросились в проход. Кто-то кричал, что останется и прикроет, завалит вход, но черная воля уже догнала их и ударила. Ородрет почувствовал удар не телом - сознанием, пробормотал: ее спасите, и утонул во тьме.
    Очнулся он лишь в Нарготронде - по правую руку сидела Финдуилас, по левую - Финрод. Тэлиэн? Он позвал - и не получил ответа. Тогда он просто закрыл глаза.
    Он не спал и не был в забытьи - а потому слышал, как сменялись у его ложа целители, как Финрод и Финдуилас брали его за руку, как заходили те, кто выносил его из Минас Тирит. Те, кто строил некогда крепость, а потом ушел с Финродом. Приехала Галадриэль и сидела рядом, изредка проводя рукой по волосам.
    Его ждали. Ждали здесь и по другую сторону - но там времени не было. А здесь оставались долги, которые нельзя было не платить.
    Он встал - погасший навсегда, но живой и здоровый. Он знал - тех, кто еще остался у него здесь, тоже отнимут рано или поздно - и надо быть с ними, сколько позволит судьба. Был Финрод - сияние его, казалось, связывает воедино и камни города, и эльдар, живущих в нем. Была дочь - взрослая уже, нашедшая в эти дни свою судьбу. Избранником ее стал один из лучших военачальников Нарготронда, Гвиндор, тоже обожженный, потерявший брата-близнеца в Браголлах - по слухам, тот попал в плен, что было куда горше смерти.
    Была Галадриэль - и Ородрет впервые понял, что она любит его, хоть и меньше, чем Финрода и погибших братьев.
    Снова, как в далекие дни перехода через вздыбленный лед, он стал тенью брата, беззвучно и старательно выполняя все поручения. На свитки, которые принесли ему, желая, чтобы он оттаял душой, Ородрет и смотреть не хотел - и не он, а Финдуилас рассказала Финроду о том, как можно противостоять Саурону. Финрод попробовал, потом уговорил и Ородрета - но того света, что некогда защитил их от черного ужаса, больше не было. То ли чары были исчерпаны, то ли дело было в самом Ородрете - неизвестно. Финдуилас сказала, что постарается понять, и забрала их себе - больше как память о матери, чем действительно надеясь на удачу.
    Ородрет ждал следующего удара откуда угодно - орки, Саурон, драконы, о которых рассказывали немало, даже сам Черный властелин - но судьба явилась в Нарготронд в обличии человека. Берен звали его, Берен, сын Барахира, того, кто спас Финрода в Браголлах. Теперь сын явился, чтобы именем отца попросить помощи в деле, равного которому и представить было невозможно. Добыть сильмарилл из короны Моргота - как свадебный выкуп за дочь самого короля Тингола, Лютиэн. Ородрет, едва услыхав об этой невероятной, безумной затее, понял - вот оно, то, что отнимет у него брата. И угадал - Финрод пришел к нему поздно вечером и, медленно подбирая слова, попытался объяснить, чем стал для него этот замысел - попыткой разрушить клятву феанорингов, последним шансом на мирную, нормальную жизнь в Эндорэ. Он, кажется, так и не поверил полностью, когда Ородрет выслушал его и спросил: "Что я должен делать, чтобы помочь тебе?" "Я уйду - ответил Финрод. - Я не знаю, что скажет завтра совет - но я, так или иначе, уйду. А ты, если сможешь, останешься за меня - ты сможешь?" Ородрет кивнул: "Конечно, я останусь, но город, да еще с окрестностями - не крепость, и я не тот, что принимал от тебя Минас Тирит". "Просто храни его - ответил Финрод. - Не ввязывайся в их войны. Может, мне удастся разрешить все, может быть - нет, но я хочу, чтобы ты выжил. С тебя - довольно уже".
    "Ну, это валар виднее, довольно ли с меня, - ответил Ородрет. - Я буду хранить твой город до твоего возвращения, но большего не обещаю". На другой день все пошло как нельзя хуже - сыновья Феанора, и без того вольготно расположившиеся и в Нарготронде, и в зале совета, взвились, едва услышав слово "сильмарилл". Правда, когда Финрод объявил, что уходит, они как-то странно утихли - но лишь для того, чтобы вновь сорваться в крик - нельзя ослаблять город! "Твой выбор, - твердили они, - это твой выбор, а остальные пусть решают сами - ты видишь, они не хотят вражды с теми, кто защищает их!" Ородрет оглянулся - своим он еще утром приказал молчать, но остальные? Они повторяли упреки феанорингов, они упрекали Финрода - Финрода! - в том, что он бросает их на произвол судьбы. Ородрет впервые увидел, каков его старший брат в гневе - такого не случалось с ним даже во времена Исхода. Он в сердцах швырнул об пол корону и отрекся от города, предавшего своего короля. Ородрет терпел - как бы не повернулось дело, он должен остаться. Он стерпел, и когда десятеро вышли и встали рядом с Финродом. Среди них двое были из его, Ородрета, дружины - а он должен был сидеть и молчать! Так же, молча, он пережил надетую на голову корону, издевательские смешки Келегорма, змеиную улыбку Куруфина. Он был даже рад - это отвлекало от неизбежного прощания.
    Финрод ушел. Ородрет остался один.
    Он знал, что за ним не пойдут и слушать не станут, но это было, в общем, не важно. Главное было - сберечь город до.… Он не знал, до какого срока - потому что Финрод ушел навсегда. Даже если он выживет чудом - а в чудеса Ородрет с некоторых пор верить перестал - он не сможет вернуться. Значит, просто сберечь, сколько позволит судьба. Феаноринги, особенно Куруфин, столь жаждали власти, что, подгребая город под себя, даже позабыли про воинские подвиги и не вели больше хвастливых речей о боях и походах. Они, кажется, и о старших своих братьях говорили теперь с пренебрежением - а Ородрета едва удостаивали взгляда.
    Последний раз он услышал брата ранним вечером - что-то заставило его подойти к бойнице и выглянуть наружу. За ним был город Фелагунда - Нарготронд, перед ним - насколько хватало взгляда - в речной низине простирались леса. Это было совсем не так, как в ночь Браголлах - не чувства, не ощущения - слова. "Прости" и "прощай" слились вместе, почти неотличимые друг от друга. Ородрет рванулся, выкрикивая имя, но голос Финрода таял, исчезал, и опять грохотало вокруг невозможное, выворачивающее душу - живьем! Саурон все-таки достал его.
    Но Финрод был жив. Ородрет почти не спал - караулил золотой теплый свет, что назывался Финродом, Инглором, Финдарато. Свет покуда горел.
    Он совсем замкнулся, рассказав о своем видении только дочери. Но обещания молчать не брал, так что скоро весь Нарготронд узнал - государь в плену. Куруфин с Келегормом открыто называли себя правителями, чуть не в лицо заявляя - не пора ли отдать корону тем, кому она более пристала?
    По вечерам - в тот же самый час - он приходил к бойнице, всматривался в даль, звал, пытался услышать. Отвечали только камни - эти, помнившие Финрода, и те, далекие. Ему не мешали - но однажды место оказалось занято. Он застыл, не веря глазам, и окликнул - Тэлиэн! Дева обернулась - незнакомая, но тотчас узнанная. Лютиэн…
    Она поклонилась: "Лорд Ородрет, я ждала тебя. Я иду за Береном - ты уже знаешь, что они в плену?" "Да - ответил он, - но почему никто не сказал?"… Он осекся. "Давно ли ты здесь?" "Да, - отвечала она, - твои родичи не хотели, чтобы я уходила. Им мало Нарготронда, лорд Ородрет, а я означаю нечто большее - Дориат. Они думают, что Келегорм женится на мне… Что покуда я здесь, они могу диктовать свою волю Тинголу. Я ухожу". "Одна?!" - все-таки спросил он. "Нет, - дева улыбнулась - со мной идет Хуан, пес Келегорма". Ородрет попробовал улыбнуться в ответ. "Долго же меня не было! - пробормотал он, - Прости, я не знал… Я ничего не хотел знать, кроме...". "Так ты знаешь, где они?!" - перебила Лютиэн. "Да - Тол-Сирион. Тол-ин-Гаурхот, так он сейчас зовется. Я слышал…". "Я тоже! - сказала она. - Надо торопиться, пока твои родичи на охоте". "Это уже не важно, - заметил он. - Я бы пошел с тобой - но я тоже клялся". Она поклонилась и ушла - невысокая, темноволосая, очень серьезная.
    В зале совета его не ждали, но весть о том, что Ородрет вернулся, разнеслась по городу со скоростью мысли. Когда сыновья Феанора, пылая гневом, ворвались в зал, там все шло обычным, еще Финродом заведенным ежевечерним порядком. Заметив их, Ородрет коротко кивнул: "Любезные родичи!" И, в мгновенно наступившей тишина, продолжил: "Королевна Лютиэн сказала, что не желает более быть вашей гостьей... или пленницей". По залу пронесся шепот, и Ородрет понял, что феанорингам удалось сохранить тайну. "Ты не сможешь жениться на ней, Келегорм - она любит другого. Ты не получишь Дориат, Куруфин - и если ты в самом деле уже послал гонцов к Тинголу, твое хитроумие явно преувеличено. Вы можете идти", - и отвернулся. Они, как и рассчитывал Ородрет, не решились спорить с ним сейчас - лишь Куруфин, выходя, прошипел: это ты слаб и глуп!
    Он считал дни. Напоминал себе, что она - дочь Мелиан, наполовину майа. Но верить не мог.
    Он был в зале совета и говорил с Гвиндором, когда пол под ногами внезапно дрогнул и зашатался, стены накренились,а с потолка полетели каменные глыбы, угрожая похоронить заживо. Он едва мог понять, что все это только чудится ему. Дворец Финрода... весь город стонал и содрогался, а пламя, что все еще теплилось в глубине, заметалось, вспыхнуло ослепительно - и погасло. И над ужасом и гибелью вознеслась и загремела песнь, столь могущественная и прекрасная, что слушать ее было почти невозможно. "Лорд Ородрет, что это?" - спрашивал Гвиндор, а Финдуилас, стоявшая подле него, закрыла лицо руками и заплакала. Ородрет тяжело поднялся, с трудом распрямляя плечи: "Мой брат, король Нарготронда Финрод Фелагунд мертв, - сказал он, и голос разнесся по обширному чертогу. - Королевна Лютиэн освободила Тол-Сирион. Саурон повержен".
    Он взял с собой лишь тех, с кем вместе оборонял когда-то Минас-Тирит. Он даже успел к похоронам - или Лютиэн ждала его. Ородрет слышал рассказ Берена о волках, о последнем подвиге Финрода, о поединке Лютиэн и Саурона - но слова едва достигали разума. Финрод покинул его - кто станет следующим? Обратно отряд двигался медленно - из-за эльдар, освобожденных из плена, а теперь возвращавшихся в Нарготронд. Дружина роптала - все знали, что Берен не отступился от своего замысла, но лишь укрепился в нем - ради Финрода, спасшего его ценой собственной жизни.
    …Роптал и город. Феаноровым сыновьям припоминали все, начиная с Альквалондэ, а в гибели Финрода обвиняли впрямую - себя никто винить не хотел. Куруфин не показывался, Келегорм выходил в сопровождении десятка воинов, вооруженных, несмотря на запрет, и сам, казалось, искал ссоры.
    Ородрета мучили сны. Снова и снова, каждую ночь - Аэгнор, Ангрод, десятеро ушедших и сам Финрод - они гибли у него на глазах, и он просыпался с криком. После первой же спокойной, без кошмаров, ночи к нему пришел высокий черноволосый нолдо, одетый в цвета дома Феанора - Келебримбор, сын Куруфина. "Лорд Ородрет, - начал он, - эти сны… я не знал. Мой отец - он все еще хочет править, он ничего не видит - слишком сильна обида. Я стерпел венец, но это - не мог". "Венец?" - переспросил Ородрет. "Да, он сделал венец для леди Лютиэн, чтобы она забыла Берена, он хотел помочь брату…. Прости!"
    Должно быть, и на эти слова нашлись уши - вскоре испуганный оруженосец прибежал к нему с вестью, что покои феанорингов собираются брать штурмом. К счастью, он успел вовремя - Первый и Третий дом стояли друг против друга, как во времена Резни, но кровь еще не пролилась. "Я не предам вас суду и позволю уйти, - сказал он, - я не хочу, чтоб мы были врагами, но, клянусь, союзниками нам не быть больше". "Келебримбор?" - тот подошел и встал рядом с ним: "Я остаюсь, если ты позволишь, лорд Ородрет. Я обещаю служить тебе и Нарготронду, и отрекаюсь от моего отца и его деяний". "Дурак! - прошипел Куруфин, - ни тебе, ни этому городу не выжить без нас! Что ты знаешь о клятвах? А ты - обернулся он к Ородрету - слишком слаб! Вы еще вспомните о нас, когда Нарготронд падет!" "Если Нарготронд падет, - ответил Ородрет, - то не предательство будет тому виной".
    Вести, которые теперь приходили гораздо чаще, были столь удивительны, что об изгнании феанорингов скоро забыли. И главным было то, что Берен и Лютиэн исполнили обещание и добыли сильмарилл. Рассказывали, что Келегорм и Куруфин пытались злодейски убить Берена, что пес Келегорма, Хуан, отрекся от хозяина и служит теперь синдарской королевне. Что она своими чарами превратила Берена в волка, а себя в летучую мышь, и так, преображенные, они проникли в Ангбанд, где Лютиэн усыпила Моргота своей песней, а Берен кинжалом, взятым у Куруфина, вырезал из короны Моргота камень. Говорили, что Берен сразился с гигантским волком, защищая любимую, и лишился правой руки с зажатым в ней камнем. Клятва, однако, была исполнена - камень, где бы он ни находился, был в руке Берена, и Тингол согласился на брак. И последняя, самая невероятная весть - Берен, погибший во время охоты на обезумевшего от боли волка, и Лютиэн, умершая от горя - воскресли и вернулись: и Лютиэн перед самим Намо Судией выбрала для себя путь людей.
    Но были и другие вести - о том, что называли Союзом Маэдроса. Старший сын Феанора, уверившись, что и Моргот, и Саурон могут быть побеждены, собирал войско и готовился идти на Ангбанд. Гонцов, что призывали жителей Нарготронда встать под знамена Маэдроса, Ородрет неизменно принимал и выслушивал, не желая наносить оскорбления, но ответ давал один и тот же - нет. Иногда он думал, что появись перед ним сам Маэдрос, а тем более - верховный король нолдор Фингон, сын Финголфина, решимость его была бы поколеблена. Но Фингон не приехал - лишь прислал одного из ближайших своих друзей и сподвижников - лорда Орменеля.
    - Мы понимаем твою боль, лорд Ородрет, - говорил Орменель, - но в эти дни, когда объединяются враги одного врага, не лучше ли отбросить обиды? Кто знает, может, именно благодаря воинам Нарготронда будет одержана победа!
    - Я мог бы напомнить о клятве, которую дал, - ответил Ородрет, - или об обещании, что взял с меня Финрод, уходя на смерть. Но это будет лишь половина правды. А вторая половина, лорд Орменель, для меня в том, что в победу я не верю. Эта битва будет проиграна, и я не желаю посылать своих людей на верную гибель. Можешь звать меня трусом или слепцом - хотел бы я, чтоб так и было.
    Он знал, что многие увидят сейчас возможность искупить вину - но первым обратился к нему тот, кого он не ждал - или не хотел видеть здесь - Гвиндор:
    - Отпустишь ли ты меня, государь?
    Его часто называли теперь государем, но из уст Гвиндора это могло означать лишь одно - прощание.
    - Я бы остался, государь мой, но Гельмир! Он жив и зовет меня!
    Он мог бы ответить - мой брат тоже был жив и звал меня. Он мог бы спросить - а уверен ли ты, что это в самом деле Гельмир? Но он проронил лишь:
    - Среди тех, кто хочет идти с тобой - много ли из Минас Тирит?
    - Больше половины, - ответил Гвиндор, и Ородрет сказал:
    - Я приду проводить.

    Финдуилас не плакала, но заперлась в своих покоях, и Ородрет не знал, как они прощались. Он смотрел, как плещутся над головой синие стяги со знаками государя Финголфина - и знал, что никто не вернется. Это чутье, появившееся после ухода Финрода, медленно подтачивало его - и он не удержал безнадежного: "Останьтесь, безумцы! Против моей воли идете!" Они склонились низко, прося о прощении - и ушли.

    Он убеждал себя, что на этот раз ничего не должен услышать - и не услышал, увидел: белый огонь, вспыхнувший на севере. Проснулся, полуослепший - и долго вслушивался в тишину ночного города, перебирая: усилить дозоры, замаскировать подступы, проверить припасы и источники воды - город будет отрезан и окружен, и неизвестно, останется ли безопасная дорога на Дориат? Послать весть Тинголу как можно скорее.… Отправить ли разведчиков?
    Разведчики были отправлены - из десятка вернулись лишь двое - не выдержали, кинулись отбивать пленных - и то, что увидели они, было поистине ужасным. Не было больше ни Химринга, ни Хитлума, государь Фингон погиб, брат его Тургон, явившийся на битву из своего потаенного королевства, спасся чудом. Сыновья Феанора лишились своих владений, но выжили… все. Казалось, судьба бережет их для чего-то - или их клятва была столь сильна?
    Они бы, верно, и этого не узнали - но одного пленника, ценою восьми жизней, удалось спасти, и был это тот самый лорд Орменель, что приезжал недавно послом от государя Фингона. Теперь он угасал - не столько от ран, сколько от горя. Но все-таки, придя в себя, он нашел в себе силы - и рассказал обо всем, чему был свидетелем. С ужасом внимали жители Нарготронда словам о муках и смерти Гельмира, о Гвиндоре, что, обезумев, рванулся в бой, нарушая замысел Маэдроса, прорвался едва ли не к самым воротам Ангбанда и был взят в плен. О предательстве людей с востока, что заключили прежде союз с Маэдросом, и о доблести аданов из третьего дома, благодаря которым смог увести свое войско Тургон. О белом огне, вырвавшемся из рассеченного шлема государя Фингона в миг его гибели.
    Город притих, затаился. Одни повторяли слова, сказанные некогда Ородретом - о том, что битва будет проиграна, и славили его прозорливость, другие говорили, что лучше было, подобно Гвиндору, с честью погибнуть в битве - но таким напоминали, что Гвиндор жив. Больше всего Ородрет боялся за дочь - но та мало изменилась, а на его вопросы отвечала лишь - он поклялся мне, что вернется - а такой клятвы он не нарушит.
    Отчаянных голов, желавших открытого боя, более не находилось: будто из воздуха, возникали на пути орков все новые ловушки, летели невесть откуда стрелы - и смельчаки растворялись в лесной чаще. Случалось и освобождать пленных: если это были эльдар, их, завязав глаза, вели в город, где поручали попечению целителей. Что до людей - им оставляли припасы, лук со стрелами, и указывали дорогу на Бретиль - большего Ородрет позволить не мог. Людские ватаги, прячущиеся в глухих местах, чаще всего оставляли в покое; за одинокими путниками, бредущими неведомо куда, старались проследить - особенно за эльдар, и случалось, вставали у них на пути - ради помощи и вестей. Некоторые говорили, что бежали их плена, и просили убежища - с такими Ородрет говорил сам - и, случалось, отказывал.
    Темные годы тянулись, как паутина - и, хотя потери Нарготронда были невелики, город жил, точно заключенный в непроницаемый кокон, мечтая о глотке свежего воздуха

    Двенадцать солнечных лет миновало с битвы, что получила имя "Несчетные слезы" - и опять он проснулся ночью, разбуженный видением. На этот раз он услышал песню, что доносилась с другого берега реки. Хриплый, надтреснутый голос проникал в самое сердце - такой тоски был исполнен, и другой, тихий, сорванный, вторил ему, и Ородрету чудилось, что он слыхал его прежде. Он долго вслушивался, даже, не в силах справиться с беспокойством, впервые за эти годы поднялся к той же бойнице и выглянул наружу, во мрак - и ничего не увидел.
    Прошел день и другой, и он подумал уже, что бывают и просто сны, когда часовые донесли ему - двое задержаны у самых границ, и один из них называет себя Гвиндором сыном Гуилина - а узнать его не могут.
    Видно, доложили и Финдуилас - так что она нагнала его и, верно, не заметила бы даже, если бы он не удержал ее за руку. Во двор они вышли вместе - и в кольце стражи Ородрет увидел двоих - человека и эльфа. Он шагнул вперед, вглядываясь, и был поражен, оттого что ошибся дважды: тот, кого он посчитал за человека, согбенного годами и страданиями, был эльда... Гвиндор! Знакомые черты проступали сквозь паутину морщин и шрамов - и вновь терялись. Ородрет сомневался бы дольше, если б не Финдуилас: с криком бросилась она к пришельцу и обняла его, называя по имени. Он прошептал только:
    - Фаэливрин! - и заплакав, без сил опустился на каменные плиты.
    Ородрет посмотрел на его спутника - рослый, темноволосый, он был бы вылитый нолдо, если б не борода. Должно быть, он тоже скитался и голодал, и перенес немало лишений, но сейчас стоял прямо и смотрел в упор - и Ородрет невольно опустил взгляд, пораженный отчаянием и тоской, что плескались во взоре незнакомца. Гвиндору меж тем помогли подняться, дивясь его слабости и слезам, и прежде чем отвести его к целителям, Ородрет спросил, может ли он поручиться за своего товарища.
    - Больше, чем за самого себя - отвечал Гвиндор с горькой усмешкой - ведь его имя....
    - Агарваэн, сын Умарта - прервал его человек, и Ородрет с трудом сдержал дрожь: голос этот явился ему в недавнем видении, в той самой погребальной песни - вряд ли он мог объяснить, откуда узнал об этом.
    "Кровью запятнанный, сын злой судьбы" - вот что означало это имя, но столь удивительно этот адан походил на эльфа, и столь удивительным было возвращение Гвиндора - что в этот день никто не решился их распрашивать.

    Но расспросов было не избежать - и едва только пришедшие отдохнули, а их телесные раны были исцелены, оба предстали перед советом. Гвиндор за эти дни изменился мало, разве что исчез из глаз испуг, и тем сильнее поразило всех преображение человека, назвавшегося странным именем: сбрив бороду, тот как нельзя более походил на эльфа из нолдор, и два слова - "адан" и "эдэль" - прошелестели по залу, сплетаясь в одно.
    Первым говорил Гвиндор - жалко и страшно было слышать, как винит он себя за свою безумную атаку, за гибель воинов, бросившихся следом за ним и сложивших головы у стен вражеской твердыни. Долго стоять он не мог - и должен был сесть на подставленную скамью, чтобы закончить рассказ. О том, что было после - о копях, где люди и эльфы добывают для Моргота руду и драгоценные камни, об издевательствах и пытках, холоде и голоде - он поведал тоже, но каждое слово давалось ему тяжким трудом. Столь много пленных трудилось там, что за долгие годы им удалось прорыть несколько тайных проходов, ведущих к свободе - и некоторые решались воспользоваться ими. Не скрыл Гвиндор и того, что среди рабов ходили слухи, будто Моргот знает об этих путях и не препятствует побегам лишь потому, что следит за беглецами, подчинив их своей воле. Несчастный просил, чтобы те, кто умеет врачевать душу, как можно скорее испытали его и убедились, что он чист - а если это не так, он готов умереть. При этих словах слабость опять одолела его, но он настоял, что останется со своим другом, пока того будут расспрашивать.
    Человек держался почтительно, но Ородрет не замечал в нем ни страха, ни подобострастия - как равный с равным, говорил с ним адан, и Ородрет наконец-то вспомнил, кого он напоминает ему - конечно, Берена сына Барахира.
    Сегодняшний день был как отражение того, памятного - снова сидел на троне король из дома Финарфина, снова стоял перед ним человек.... Ородрет не удержался и спросил - не родня ли их гость Берену, и тот, помедлив, подтвердил это. Адан объяснил, что отец его пропал без вести в битве Несчетных слез, о матери он давно не имеет вестей, а сам он был вожаком разбойничьей ватаги, покуда на ватагу эту не напали орки и не перебили всех, кроме него - а его взяли в плен. Друг его, также оставшийся в живых, гнался за орками и, догнав, освободил его - но сам погиб. Этот же друг - объяснил человек - перед тем встретился в лесах с Гвиндором и, пожалев, взял его с собой.
    - А после уже Гвиндор нашел в себе силы похоронить моего друга, исцелить меня от безумия, утешить в моем горе и привести сюда, - закончил Агарваэн, - я мало кому так благодарен, как ему, и докажу это и самому Гвиндору, и его городу, где нашел я приют.
    Говорил он тоже странно - Ородрет готов был поклясться, что слышит дориатский выговор, хоть и понимал, что это невозможно. Когда же у пришельца спросили, чем может послужить он Нарготронду, тот ответил:
    - Я воин, как отец мой и дед, и воевать я умею лучше всего. Ты, государь - он поклонился Ородрету - должно быть, рассылаешь отряды вокруг города - я могу пойти с одним из них, а заодно докажу, что не замышляю недоброго. Лишь об одном прошу тебя - от друга моего остался мне меч необычной формы и вида, который я хотел бы перековать по руке - не возьмутся ли твои мастера?

    Об этом же мече - уже после того, как Агарваэн уехал, в числе прочих, в дозорный отряд - заговорил с Ородретом Келебримбор, ставший главою кузнецов Нарготронда.
    - Твой адан прав - сказал он хмуро - это странный меч, и если я не видал его раньше, то встречал похожий на него как две капли воды - и это был меч Эола, Темного эльфа, ныне сгинувшего бесследно. Он сделан из звездного металла - только Эол умел прежде работать с ним... теперь умею и я. Но я не верю, что такой меч мог достаться кому попало!
    Ородрету вдруг захотелось защитить человека, должно быть, ради Гвиндора, и он сказал:
    Это память о погибшем друге, и адан владеет этим мечом совсем недавно - можно ли спрашивать с него?
    - Это недобрый меч, - ответил Келебримбор, - я не нашел в нем колдовства, но он будто живет сам по себе - и он был рад тому, что мы сотворили с ним. Он точно знал, что у него появился новый хозяин - и стремился к нему!
    - Посмотрим, чего ждать от них в деле, - ответил Ородрет, - может статься, этот меч отличается от других не так сильно!
    Донесения с границ шли непрерывно - и те, что приходили с Хранимой равнины, вскоре превратились в поток славословий и хвастовства, и причиной тому был именно Черный меч. Такое прозвище - Мормегиль - получил адан у тех, с кем рядом довелось ему сражаться, и они, возвращаясь, не уставали вспоминать о его отчаянной смелости, быстром уме и непревзойденной ловкости, о том, как не щадит он себя в бою - но самая смерть, кажется, отступает перед блеском черного меча, называемого хозяином Гуртанг, Смертное железо. Сам человек неизменно отказывался возвращаться в город, говоря, что в поле от него больше толку, и время спустя ему отдали под начало целый отряд, а потом - и все отряды к северу от Нарготронда. Талат Дирнен, впервые за долгие годы, была свободна от орков - и адан наконец-то возвратился в Нарготронд, и по своему новому чину присутствовал на совете. За время, что провел он на границе, он изменился, будто беспрерывные битвы не тяготили его, а, напротив, прибавляли сил - и еще более стал походить на эльфа. Увидев его, Ородрет снова был поражен и озадачен - о родословии аданов он слышал от Финрода, и помнил, что лишь дом Беора мог похвастать таким сходством - а где ныне дом Беора? Встретились они в покоях Гвиндора - тот так и не оправился полностью, но упорно и безуспешно, изнуряя себя, упражнялся с мечом и луком. Ородрет замечал, что Гвиндора избегают - и старался чаще приходить к нему, и был рад, когда заставал там Финдуилас - а это случалось почти всегда. Рад он был и адану, не забывшему, как оказалось, своего спасителя, хоть и огорчился, увидев их рядом - Мормегиль, казалось, стал выше ростом, голос его потерял надлом и хрипоту - и весь он был, как глоток степного ветра, неведомо как залетевший в духоту города. Гвиндор, сгорбленный, закутанный в теплый плащ, покашливал и отхлебывал целебный настой, что принесла ему Финдуилас - и тоже был чужд и неуместен здесь. И было что-то неуловимое, что роднило их, таких несхожих - боль? Ородрет и сам ведал боль - кто сказал бы, чья больше? Неволя - но разве сам он не был невольником своего долга и своего города? И некому было объяснить ему, как он сам походит сейчас на этих двоих - а Финдуилас, что заметила это, лишь вздохнула украдкой.
    Он и сам был так захвачен этим ощущением, что не сразу заметил - Финдуилас больше не приходит на их встречи. Сначала она отговаривалась делами, потом - просто заперлась в своих покоях.
    Заходя, Ородрет замечал следы слез на ее лице - а о причине их мог лишь гадать. Однажды, когда Мормегиль был в отъезде - а уезжал он из города часто, говоря, что каменные стены не дают ему свободно вздохнуть - Ородрет, по обыкновению, решил навестить Гвиндора. Подходя, он услышал два голоса - один из них был голосом Финдуилас - и остановился, не желая мешать и радуясь, что ее добровольное заточение наконец-то завершилось.
    - Я зову его Тхурин, Тайна - говорила дочь, и слова ее был исполнены печали, - и я вижу, что недалека от истины, хоть он и отрицает это. Я называю его правителем и потомком правителей, а он отвечает лишь, что наши короли - из эльдар. Он говорит, что я похожа на женщин его народа и напоминаю ему любимую сестру - сестру, Гвиндор! - и слезы вновь зазвенели ее в голосе.
    - Тень его легла на всех нас, - отвечал Гвиндор, - все думают, что от него исходит свет и спасение, а я не могу открыть эту тайну, потому что обещал ему. Но ради тебя я готов нарушить обещание! Ты почти не ошиблась, любовь моя - не Тхурин его имя, но Турин, сын Хурина Талиона, величайшего воина среди эдайн, того, что посмел противостоять самому Морготу и ныне, говорят, проклят им - а вместе и весь его род. Он действительно мог бы стать великим правителем, но ныне величие его искажено проклятием - и любовь его убивает куда сильней, чем его ненависть!
    Финдуилас долго молчала, а потом промолвила чуть слышно:
    - Турин сын Хурина не любит меня и никогда не полюбит.
    Ородрет отступил, пораженный услышанным, и не сразу нашел в себе силы признаться Гвиндору, что стал свидетелем их разговора. Слова же Финдуилас поразили его так, что он невольно рассмеялся, хоть и невесел был этот смех: все повторялось! Но он не Финрод, а этот человек, как бы велик он не был - не Берен, и любовь эта не приведет к великим подвигам и славе. Он решил, что будет молчать до возвращения Турина - но недаром говорили, что в Нарготронде особенное эхо: и настоящее имя Мормегиля, неведомо как, стало известно всем.

    Оставалось только признать его открыто - и защитить Гвиндора. Но странно - как ни слаб телом был Гвиндор, дух его в эти дни, казалось, укрепился и стал куда более силен, чем раньше, до Дагор Нирнаэт. Не его хотелось уберечь, а Турина - словно лишенного теперь укрытия, сложенного из десятка имен и прозвищ. И Ородрет первым поднялся в зале совета, приветствуя Мормегиля, и первым вымолвил:
    - Слава тебе, Турин сын Хурина!
    - Слава! - загремел зал, и Турин вздрогнул, точно от удара и вздернул подбородок, и в глазах его плескалось торжество пополам с гневом. Он поклонился и благодарил короля и город, но Ородрет видел, что ярость его едва не прорывается сквозь учтивые слова, и оттого велел обоим - и Мормегилю, и Гвиндору - остаться после совета.
    - Я просил тебя хранить тайну, а ты раскрыл ее, - загремел Турин, - мое проклятье потеряло меня, я был свободен, а теперь оно найдет меня вновь!
    - Проклинают не имя - усмехнулся в ответ Гвиндор, - но того, кто его носит. Ты думаешь, назовись я Турином - и твое проклятье досталось бы мне? Не по имени узнает о тебе враг, а по твоим делам - и если бы город наш оставался скрыт, а хранимую равнину защищали, как прежде, твое присутствие не навлекало бы беду. Опомнись!
    Но Турин уже не помнил себя:
    - Твой разум, видно помутился от страха, пока ты был в плену! - выкрикнул он. - Ты прячешься в этих стенах и не видишь, что Талат Дирнен уже свободна, а за ней настанет черед других земель!
    И вдруг, поняв, что наговорил, бросился к Гвиндору :
    - Прости меня! Я делаю это все из любви к тебе! Я хочу, чтобы ты стал таким, как прежде, и нашел свое счастье, я хочу выиграть время для тебя!
    Но Гвиндор покачал головой: чем заплатим мы за это время, что ты выиграл? И прощать тебя я не вправе - потому что это моя вина.

    Ородрет слушал их - и словно рвался пополам. Некогда он обещал хранить этот город, сколько сможет. Сегодня ему впервые пришло в голову, что сил у него больше нет. Но вот они, эти силы, только реши и скажи - ты прав - одному из них. Кому? А Турин тем временем говорил ему
    - Государь, даже если мы не побеждаем пока, подумай, сколько вражеских войск мы стянули сюда - и другие земли получили передышку! Мы одни остались здесь - Дориат.… Он умолк на мгновение, и лицо его утратило жесткость, точно он вспомнил о чем-то далеком и милом сердцу, - Дориат, ты знаешь, скрыт, и лучший его воин - мой лучший друг! - пал от моей руки, хоть и случайно. Мой Дор-Ломин.... Когда я думаю, что матери хоть на мгновение стало легче жить оттого, что мы открыто вступили в бой - я готов жертвовать собственной жизнью!
    - Своей? - спросил Гвиндор, - а жизнью Финдуилас?

    Ородрет устало поднял руку: - ваш спор продолжайте без меня, - сказал он. Я вижу, что приязнь между вами слишком сильна, чтобы он мог разрушить ее. Решение будет завтра - на совете.
    - Но государь! - воскликнул Турин, - позволь нам хотя бы иногда нападать, а не только защищаться! И наши отряды... Они слишком малы...
    Но Ородрет, уже выходя из зала, бросил лишь - завтра!
    Нетрудно было догадаться, что предпочтут собравшиеся на совет - первые успехи в боях кружили голову, само имя Турина казалось обещанием побед - и лишь слова Ородрета недоставало, чтобы не отдельные отряду уже, а целое войско вышло из города. Напрасно кричал, срывая голос, Гвиндор, что победы не будет:
    - Глупцы! Вы не ведаете мощи Ангбанда! А я был там, я знаю - и не нам, несущим печать проклятия, повергнуть его - мы можем лишь дожидаться спасения!
    Ородрет с ужасом узнавал свои собственные слова, сказанные когда-то перед Пятой битвой - и с не меньшим ужасом осознавал, как он изменился с тех пор. Что подточило его? Отчего иссякло терпение - которым он никогда не дорожил, так много его было? Победы не будет, это он понимал по-прежнему, но зараза, охватившая город, проникла и в его сердце. Он пробовал говорить с Финдуилас, но та повторила лишь - я знаю, он не любит меня и не полюбит, однако он - моя последняя надежда, и я поддержу его, что бы ни случилось.
    Ему хотелось закричать - оставьте меня, это решение мне не по силам, но он сказал лишь - отряды удвоить, первыми не нападать, ждать до весны - и, под разочарованный ропот, ушел прочь. Отсрочка - вот и все, на что его хватило сегодня.
    Он понимал, что, почуяв за собой силу, горожане не удержатся и перейдут в наступление. Словно поток подхватывал его и нес, и бесполезно было противиться ему. Но он и не хотел больше противиться! Досада сменялась злобным торжеством, что вспыхивало в сердце при каждом новом донесении с границ. Не лучше ли - говорил он себе - попытаться оседлать бурю, если не можешь противостоять ей? И пришел день, когда на совете Турин, сиявший в этот день таким же мрачным огнем, объявил:
    - Мы наступает, государь! Орки больше не осмеливаются заходить в наши земли - неужели мы не пойдем дальше? Все - целое войско! Если бы у нас был способ быстро переправляться через Нарог, государь! Это наше слабое место, но я знаю, что можно сделать - мы построим мост! Твои мастера столь искусны, что воздвигнуть его можно очень быстро - и сколь многого можно будет добиться тогда! Мы сможем перебрасывать силы из города в считанные часы, пока враги не ждут нас!
    - Что сказал бы твой брат, государь?! - выкрикнул Гвиндор, - что сказал бы он, глядя, как дело его рук и разума подставляют врагам? Задумайтесь, жители Нарготронда, пока гнев Моргота не нашел вас!
    Но он был один под градом насмешек и поношений, и даже Финдуилас отвернулась со вздохом. И опять Ородрет не нашел в себе сил ответить сразу, отложив решение.
    Оставшись один, он думал: всю жизнь он делал лишь то, что хотели от него другие - не пора ли подумать, чего хочет он сам? Чем бы ни было продиктовано это желание - ведь другие позволяют себе следовать своим стремлениям, ничуть не задумываясь, правильно ли это? Чего ты хочешь сейчас, Ородрет, сын Финарфина?
    Свободы - сказал он сам себе, и если другое имя этой свободы - смерть, так тому и быть. Я устал воевать с целым городом, который не сомневается в своем праве хотеть и требовать. Мост будет построен.

    Уже вбиты были сваи, и заложены опоры, и третий дом, так же самозабвенно решивший сражаться до победы, как прежде решал не ходить в бой, славил и превозносил Турина - когда появились в Нарготронде гости. Не беглецы, не бродяги с просьбой о приюте - два эльфа надменно и свысока оглядывали зал и распекали стражу за то, что привели их к Турину, а не прямиком к Ородрету.
    Впрочем, и перед Ородретом они не спешили кланяться, лишь назвали свои имена - Гельмир и Арминас, когда-то верные Ангрода, после Дагор Браголлах бежавшие в Гавани - казалось бы, чем тут гордиться? И, не замечая перешептывания и смешков горожан, пришлецы объяснили - ныне они посланники самого Ульмо, что изрек свою волю через Кирдана Корабела, Правителя Гаваней, и призваны донести эту волю до всех нолдор, обитающих ныне в Белерианде, а прежде всего - до Тургона, чье потаенное королевство, по слухам, лежит где-то на севере.
    Когда же Ородрет спросил, до кого же донесли они свою весть, спеси у посланников поубавилось, и они объяснили, что государя Тургона отыскать не смогли, а в Дориат, где, правда, и не нолдор живут, их не впустили.
    - Но ты, государь! - воскликнул Гельмир, - ты, правишь этим городом - отчего же нас привели к этому человеку?
    - Оттого что идет война - отвечал Ородрет, а человек этот - военачальник Нарготронда. Вестей же о Тургоне вы здесь не найдете, и вряд ли вам стоит надолго задерживаться в Нарготронде. Или вы решили удовольствоваться меньшим, чем вам было поручено? Для чего вам Тургон? Выполняйте свое поручение, посланники - если вы действительно принесли нам вести.
    Гельмир, старший из двоих, казалось, был уязвлен словами Ородрета и воскликнул:
    - К государю Тургону посланы мы оттого, что его королевство, говорят, дольше прочих будет сопротивляться врагу. И хоть мы не отыскали его, поход наш не был напрасным - мы увидели, что собирается возле Тол Сирион огромное войско - не с тобой ли оно готово сразиться? Что же до самого послания - вот слова Владыки Вод: зло загрязнило источники Сириона, и моя сила уходит из них. Но куда большее зло творит тот, кто накладывает на нее оковы. Сбрось свою спесь в гремящие воды реки, и ползучее лихо не коснется твоих дверей, если ты затворишь их за собой!

    - Вот как, - сказал на это Ородрет, - значит, теперь положено, придя в дом, угрожать его жителям и указывать, как им должно себя вести? Гибель наша неизбежна - но как мы встретим ее, решать нам. Что же до вражеских войск, то вам лучше ответит тот, кто видит их ежедневно.
    Не в Нарготронде и тем более не в его правителе было дело - и это он понимал лучше всего. Но все решения, что принимал он прежде, были только предвестьем этого, последнего. Можно было остаться на стороне Сил. На стороне Финрода, на стороне отца, что живет теперь в почти невероятном Валиноре - ценою предательства. Его словно толкали - смотри, он проклят! Он горд без меры, он губит все, с чем сталкивается! Отвергни его - и город твой получит истинную передышку, а не то, что твои глупцы считают победой!
    Занятый своими мыслями, он не сразу заметил, что Турин, уже не сдерживаясь, осыпает посланцев упреками:
    - Значит, так вы решили узнать о Тургоне? - кричал он, - выпытать у сына Хурина, не говорил ли ему отец о Гондолине, где побывал в юности? Так вы распоряжаетесь чужими именами и тайнами? Доведись вам побывать у Тургона, о том скоро узнали бы и в Ангбанде, но у детей дома Хадора не такие длинные языки! Мой отец клялся и сохранил тайну, и доверься он мне, я поступил бы так же!
    Ты говоришь, что побывал в Дор-Ломин и упрекаешь меня в том, что я не похож на тамошних жителей, что я неучтив и груб? Благодари за это Моргота, эльф! Это он проклял весь мой род, это проклятье калечит мою жизнь - немудрено, что я так отличаюсь от других потомков Хадора!
    Вряд ли что-то могло уязвить его сильнее - и Ородрет не мог больше стерпеть:
    - Возвращайтесь! - сказал он. - Передайте, что Нарготронд стоит, и будет сражаться, сколько сможет. Слова вашего послания были темны - не знаю, сумеем ли мы понять его.
    Он положил руку Турину на плечо, успокаивая, но тот, не желая уже скрывать своей ярости, выкрикивал вслед: - Да что вы знаете о войне? Уходите, играйте в свои кораблики! Бежать от врага вам не впервой!
    Младший, Арминас, обернулся, будто желая оправдаться, но Гельмир одернул его - и странные гости покинули растревоженный, гудящий от слухов город.
    Когда же Ородрет, угадав намерения Турина, запретил ему преследовать пришельцев, тот, не сдержавшись, бросил - верно говорят - для эльфов родство важнее правды! - и выбежал прочь, а за ним потянулись все, кто был в ту пору в зале совета. Гвиндор остался, и долго сидели они вдвоем, не решаясь смотреть друг на друга, и наконец Гвиндор промолвил:
    - Должно быть, Моргот смеется сейчас! Что ж нам делать?
    - Ничего, - отвечал Ородрет, - Ты не при чем здесь - мы обречены с тех пор, как отреклись от Финрода. Мы всегда держали сторону сильных; и чье проклятье правит нами сейчас - Турина или Нарготронда? Пока что они хотя бы верят в победу - я не стану разубеждать их. И предавать больше не стану.
    Гвиндор поклонился и вышел - и с тех пор речи, что вел он в совете, были столь горькими и гневными, что никто не решался, как прежде, насмехаться над ним.
    Ородрет же затворился в своих покоях и выходил, лишь когда требовалось его присутствие - а это случалось нечасто, ибо город в те дни двигала и вела воля Турина. Он словно доказывал кому-то, что прав; и, подстегиваемый его нетерпением, Нарготронд все силы свои обратил на постройку моста. Малейшее промедление вызывало взрыв гнева, но Турину по-прежнему повиновались охотно, не сомневаясь ни в правоте его, ни в грядущей победе.
    Лишь однажды увидел Ородрет прежнего Аданэдэля, такого, каким он некогда возвратился с Талат Дирнен, сияющего, счастливого своей удачей - когда мост, наконец, был готов. И глядя, как Турин, по-детски захлебываясь от радости, хвалится своим детищем, Ородрет забывал о будущем и был счастлив вместе с ним. Но лишь на мгновение - и не только собственные горькие предчувствия не давали покоя - но сны, что снова приходили к нему. Не огонь, не плач и кровь, как бывало - он видел, как сидит за столом в своей комнате в Минас Тирит, видел свою руку, держащую новое стило, чистый лист пергамента, лежащий на столе - и пытался писать, но не мог. Казалось, в этом - вспомнить и написать - кроется спасение, но от чего? Он даже попросил Финдуилас принести ему старые свитки, но тщетно - знаки, по прежнему яркие и четкие, молчали.
    Турин меж тем собирал войско, ежедневно выводя его на учения по новому мосту - и не уставал говорить, что едва поспел к сроку. Радость его скоро угасла, а упрямство и гордыня выросли безмерно - так что его не страшили даже вести с Хранимой равнины. Дозорные - те, кто успел бежать - рассказывали, что войско орков, перешедшее Анфауглит, неисчислимо, а истоки Сириона, как предрекали некогда вестники из Гаваней, осквернены - и виною тому дракон! Последние, кто пробился в город, поведали, что сама Талат Дирнен в огне, а озеро Иврин покрыто слоем пепла, и воды его отравлены.
    Турин сиял - настал его час! И, видя его уверенность, нарготрондцы славили его и восклицали, что победа близка.
    К Ородрету Турин вестников слать не стал, но пришел сам. В новом доспехе, опоясанный мечом, с гномьей маской, висящей сейчас на поясе, он был грозен и прекрасен, и полон такой силы, что Ородрет в который раз усомнился - а может, их встреча не проклятье, а честь, нежданно дарованная ему? Впрочем, он давно уже понял, что не знает ответа, поэтому на вопрос:
    - Выйдешь ли ты завтра, чтобы проводить нас? - ответил лишь:
    - Неужели ты думаешь, что я останусь здесь? Место мое - впереди войска.
    Мгновенный гнев исказил лицо Турина, но он превозмог его и сказал:
    - Это честь для нас, государь! Надеюсь, ты позволишь мне биться рядом с тобой?
    Он не думал, что сможет уснуть в эту ночь - но уснул сразу, и снова ощутил себя в Минас Тирит. За спиной слышался шорох, и он знал, что это Тэлиэн сворачивает свитки и раскладывает их на полках. Еще дальше - почти на грани слуха - звенел смех Финдуилас, раздавались голоса воинов, ржанье лошадей - там, за стенами, был ранний вечер.
    Перед ним опять лежал чистый лист, в руке зажато стило - и, как бывает во сне, из последних сил одолевая невидимую преграду, он опустил руку и вывел первый штрих. Теперь буквы ложились на белую поверхность легко, в одно касание, и очертания их были так совершенны и правильны, что хотелось плакать. Сначала он упивался их красотой и соразмерностью, не думая, что именно пишет, но потом, выводя одну за другой, внезапно прочел: "прости", и дальше - "atarinya", отец. Должно быть, он все же заплакал, потому, что линии дрожали и расплывались, превращаясь - это же сон! - в лицо Финарфина. Отец поднял глаза, встретился с ним взглядом, кивнул - и все исчезло.
    Он проснулся и сел - пора было подниматься, но знаки, которые были даны ему во сне, по-прежнему стояли у него перед глазами, и он не выдержал - на одном из донесений, что были разбросаны по комнате, принялся чертить их, удивляясь - красота наяву не исчезала, но озаряла всю комнату - всю жизнь, что осталась ему. В дверь постучали - пора, государь! И, прежде чем взяться за доспех, он принялся поспешно разрывать клочок пергамента на части. Он успел еще сунуть обрывки Финдуилас и сказать, чтобы та раздала их остающимся - вдруг да спасется хоть что-нибудь - отчетливо понимая, как безнадежен его порыв. Впрочем, Финдуилас надеялась на победу, и лишь в последний миг перед расставанием с плачем прильнула к нему. Войско выстроилось, Турин занял место по правую руку, а Гвиндор по левую, ворота открылись - и Ородрет въехал на мост, крепкий, новый, сработанный на века.

    "On that day all the pride and host of Nargothrond withered away; and Orodreth was slain in the forefront of the battle…"

    "В тот день была повержена вся слава и гордость Нарготронда, и войско его разбито, и пал в битве Ородрет, сражаясь в первых рядах…."

наверх, к меню